Снова осень, за окнами „August“

Сейчас принято сравнивать это с театром. Мол, все было заранее срежиссировано, а вы, ребята, сами того не подозревая, сыграли в чужой пьесе. Сильно сомневаюсь, чтобы эта пьеса была написана заранее. Писалась она по ходу представления всеми участниками, и теперь, десять лет спустя, каждый прочитывает ее по-своему. Больше всего, что характерно, настаивают на театральной подоплеке этих событий именно зрители, которых, надо сказать, было подавляющее большинство. Прикинь, друг, нас там тусовалось где-то сто, ну, максимум двести тысяч человек. На город с почти пятнадцатимиллионным населением это сколько же процентов выходит? Особенно наглядно общая картина проявлялась в метро. На „Краснопресненской“ из плотно набитого в час пик вагона выходило несколько человек. Остальные, прикрывшись газетами, спокойно ехали дальше к своим телевизорам. Некоторые даже ободряюще поглядывали нам вслед. Мол, молодцы, земели. Но, как говорится, пассаран. Вы, типа, служите, мы вас подождем. Видимо, они уже тогда знали, что все кончится хорошо.

Мы так совсем не были в этом уверены. Я, например, оставил дома обручальное кольцо — непростое украшенье. Где-то, скорее всего, прочитал, что так положено. Однако перед тем как влиться в ряды защитников демократии, поехал через пол-Москвы на Таганку, где жила мать. Причем вовсе не для того, чтобы с ней попрощаться. Это было бы, пусть и патетично, но хоть как-то объяснимо. Нет, почему-то я решил непременно забрать из ателье брюки. Видимо, более важных незавершенных дел на этой земле у меня в тот исторический момент не оказалось. Абсолютная иррациональность этого поступка терзает мою память все прошедшие годы.

-– Дедушка, — спросит когда-нибудь меня, трясущегося и окончательно выжившего из ума, румяный внук (дочь, боюсь, так и не спросит), — дедушка, — спросит он, — как угораздило тебя оказаться в те дни на баррикадах?

Что отвечу я малютке? Что, как и многие, ощущал злость и азарт. Кто? Эти уроды? Кого? Нас? Да хрен им в грызло! Да мы только-только начали по-человечески жить. Не бояться говорить в полный голос, класть с прибором на всю их гэбэшную шушеру. И что же, теперь они опять заметут нас как бессловесный людской сор в свой грязный совок?

Было ли страшно? В первую ночь, особенно ближе к утру. Причем, до жути. Когда, несмотря на огромное количество народу вокруг, на общую лихорадочную взвинченность, переходящую в истерическое веселье, я вдруг почувствовал себя совершенно отъединенным. Понял, что все, что может сейчас произойти, произойдет в первую очередь со мной, единственным и неповторимым. Завопи кто-нибудь рядом: „бежим!“ — может, и дернул бы. Хотя, надеюсь, нет. Но в том-то вся и штука, что никто не завопил. Словно бы каждый почувствовал, что свой самый большой вес в жизни он берет именно сейчас. А потом была вторая ночь, тоже стремная, но одну-то уже продержались! А потом и третья, когда все уже было позади, но не расходиться же просто так, когда еще соберемся? А утром мы — Нина Искренко, ее нет в живых, Сережа Кузнецов, Володя Друк, он давно в Нью-Йорке, Инна Шульженко, до обидного редко видимся, кого-то, простите, ребята, забыл — пришли на Красную площадь, абсолютно пустую, и выпили у Мавзолея какой-то дряни. Не было часовых, не было неизменных топтунов, не было ни-ко-го! Только мы. А потом завернули на „Эхо Москвы“, оно гнездилось тогда на улице 25-го Октября, рядом с несуществующим уже сортиром. И опухший от бессонницы Мотя Ганапольский тут же вытащил нас в прямой эфир. И мы несли какую-то счастливую околесицу, а что еще можно было от нас в тот момент ожидать? А потом начался пир победителей. Тут-то и повыползли те, не выходившие на „Краснопресненской“. А потом вышел сборник с чудовищным названием „Поэзия на баррикадах“, в который я свои стишки не дал, чем горжусь. А потом появилось пиво „August“, и на этом для меня История закончилась, что, разумеется, неправильно. Она, история, продолжается и поныне, а заглавную букву в этом слове ставить не нам.