Моя синяя птица

Как невозможно забыть первый поцелуй, первый, выпитый в беседке, стакан портвейна, первую, выкуренную в кружок, сигарету, точно так же не может тонко чувствующий человек не сохранить в потаенном уголке памяти свои первые джинсы.

Первую девушку, которую я поцеловал, звали Оля. Она была очень глупая.

Первый мой портвейн также носил женское имя „Хирса“. Он был очень вкусный.

Первая сигарета, которую я попробовал, называлась „Дукат“. Она была очень противная.

Первые джинсы, которые я надел, назывались „Wrangler“. Они были прекрасны.

Случилось это в одна тысяча девятьсот шестьдесят шестом году. Я уже несколько месяцев как работал на телевидении, располагавшемся по известному всей стране адресу: Шаболовка, 53. Следует отметить, что среди бойцов идеологического фронта униформа главного идейного противника пользовалась, как ни горько это признать, необычайной популярностью. Не оттого ли спустя много лет именно в этой среде возник профессиональный термин „джинса“? На мои польские техасы коллеги поглядывали с плохо скрываемым презрением, что меня, в то время нервного и впечатлительного, очень тяготило. И можно представить, что испытал я, когда знакомый звуковик однажды спросил:

— Старичок, джины (именно так, с ударением на последнем слоге — И. И.) не нужны? Дудки.

— Штатские? — задохнулся я.

— Вранглер.

— Сколько?

— Тридцатник, старичок. Ненадеванные. Мерить будешь? — и он протянул мне пакет.

Размер брюк в ту далекую пору я имел сорок четвертый. Эти же были максимум сорок два. Я честно проносил их три дня, а на четвертый, с трудом сдерживая злые слезы, толкнул своему школьному приятелю Вове Соколову. Причем за двадцать, поскольку считал, что вещь уже ношенная. Ему они, кстати, были чуть великоваты.

Следующие фирменные джинсы появились у меня лет через семь. Все это время образ волшебных штанов не давал мне покоя. Нереализованная мечта постепенно переместилась в подсознание. Мои романтические сверстники, как и положено, во сне летали. Я же стал видеть джинсовые сны. Развивались они примерно по одному сценарию. Я оказывался за границей. Как правило, это была одна из стран народной демократии. Румыния, Польша, в лучшем случае, Югославия. Первый вопрос, который я задавал аборигенам, звучал просто: „Где тут у вас продаются джинсы?“ Магазин всегда выглядел абсолютно одинаково — маленькая, грязная, плохо освещенная лавчонка, типа нашего сельпо. Среди наваленного барахла, где-то там, на самой дальней полке они должны лежать. Каждый раз, когда, казалось, только протяни руку — и синяя птица забьется в ней, я просыпался. Однажды старина Фрейд сжалился надо мной и отправил в Америку. Видимо, посчитав, что можно, поскольку положенное количество соцстран я уже посетил. Америка оказалось ровно такой, какой показывал ее в своих телерепортажах Валентин Зорин. Темная улица, обшарпанные дома, выщербленная мостовая, тускло поблескивающие трамвайные рельсы. Вокруг, естественно, негры. А вот и знакомое сельпо. Но никакого барахла и в помине. Все полки сверху донизу забиты исключительно „Левисами“, „Ли“, „Монтаной“ и — конечно же! — вожделенным „Вранглером“ или „Рэнглером“, как именуют его эти полудурки. На негнущихся ногах я подхожу к этим россыпям, и в этот момент — ночевал я в гостях — подо мной складывается раскладушка. Больше они мне не снились.

Сегодня эти дерюжные портки продаются на каждом шагу. Само слово „дефицит“ воспринимается лишь в сочетании с „иммуно“. Что же снится тебе, юноша ХХI века? Молчит. Не дает ответа.