В разное время в моду входят разные собаки.

То широкогрудые овчарки крепили непоколебимость нашего с вами образа жизни. То кокетливо украшали садики букеты пуделей-гиацинтов. Нынче все больше встречаешь полусвиней на кривых ножках.

Но хозяевами среды обитания были и остаются дворняги. Дворняги, с их евангельскими очами. Иногда они обретают владельцев, чаще — сами по себе. Она, Каштанка, существо тертое, но не втирающееся, лукавое и незлобное. Не ученое, но, по природной одаренности, без труда овладевает любыми трюками — дает лапу, берет барьер, пишет в рифму. Команды „фас“ и „апорт“ выполняет только по велению сердца. Не продукт династической „вязки“, а дитя любви и просторов.

Теперь посмотрите в честные глаза И. М., почувствуйте прикосновение его неухоженных усишек, оцените поджарую, небольшую, готовую к действию и противодействию стать. Попробуйте сказать, что сказанное выше — не о нем. Что? Снижаю облик поэта?! Не много же вы смыслите — как в собаках, так и в поэзии.

Я, кстати, не очень понимаю, для кого это пишу. Варианты: для Игоря, для вас, для себя. Идеальный вариант — совмещающий. На самом деле первой прочтет текст Алла Боссарт, жена объекта, неимоверно талантливый журналист и исторически швейцарская подданная. Обычно швейцары гоняют дворняг. Эта его полюбила. Слава богу, не сумела оказать влияния на его творчество, но до известной степени приватизировала.

В семейном интервью в „Огоньке“, например, она вместе с ним же, слабохарактерным, выясняет, что поэт Иртеньев не то чтобы лирик… Конечно, это от пробелов в образовании обоих: а) на журфаке, б) в Ленинградском институте киноинженеров. Лирика, по их мнению, — это где о чувствах. О чувствах-с. Слово и вправду скомпрометированное. Стоит ли говорить, что многочисленные сиреневые издания, где оно стояло на обложке, отношения к лирике (поэтическому выражению своих собственных взглядов и, подчеркиваю, чувств) — вовсе не имели. Мой сын в малолетстве написал стихотворение, которое так и называлось — „Чувства“. Там была могучая тавтологическая строчка — „Чувства я чувствую“. Иртеньев именно что очень и очень чувствует чувства. Вот, скажем, какие. Слушает он музыку и вспоминает:

И все то, что в жизни прежней
Испытать мне довелось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Страсть.
Надежда.
Горечь.
Радость.
Жар любви
И лед утрат,
Оттрезвонившая младость,
Наступающий закат…

А дальше финал, раскрывающий, чем, собственно, этот киноинженер человеческих душ нам интересен:

Слезы брызнувшие пряча,
Я стоял лицом к стене,
И забытый вальс собачий
Рвал на части
Душу мне

Не обязательно устраивать заплывы в собственных соплях. Но так чувствовать и давать своим лирическим переживаниям такой неожиданный и такой безумно смешной оборот может, сдается мне, только Игорь. Редко-редко он выражает свой пылающий внутренний мир напрямую, как в моем любимом:

Весь объят тоской вселенской
И покорностью судьбе,
Возле площади Смоленской
Я в троллейбус сяду „Б“.

Слезы горькие, не лейтесь,
Сердце бедное, молчи,
Ты умчи меня, троллейбус,
В даль туманную умчи.

Едет он, едет в этом изъезженном окуджавском транспорте — и вот как бы уже и летит:

Чтоб исчезла в дымке нежной
Эта грешная земля.

Чтоб войти в чертог твой, Боже,
Сбросив груз мирских оков,
И не видеть больше рожи
Этих блядских мудаков.

Я не люблю, когда в печатной речи — непечатные слова. Но здесь они надиктованы слишком острой горечью, — и что поделать, если у них именно такие, достающие до самого раненого сердца рожи? Достали его.

Сказав, по существу, главное, перехожу к такой материи, как язык поэзии Иртеньева.

Слов он знает очень много.

„Потому что искусство поэзии требует слов
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спускаюсь в киоск за вечерней газетой“

И. Бродский

Слова у него — помимо „нормальных“ литературных — газетные, телевизионные, новорусские, блатные, все возникающие неправильности бытового языка, штампы высокой поэтической речи. Щегольски и необыкновенно органично употребляемые им „непоэтические“ единицы речи, уличные речевые конструкции лишний раз доказывают, что в живом языке лишнего не бывает. Как не бывает дурного и незаконного. Язык сам прекрасно разбирается в жемчуге, зернах и плевелах. Отбросит ненужное и полетит себе далее с Пушкиным на козлах и Иртеньевым на запятках.

Кстати, о Пушкине. Дворняга тем и привлекательна, что совмещает в себе множество кровей. То же и с Иртеньевым. Повторяю: он — поэт сам по себе, очень в своем роде, но рискну предположить, на каких пустырях снюхивались его дедки и бабки.

Конечно, оба Валеры — нежный, беззащитный, едкий Валерий Катулл и горький Марк Валерий Марциал; великий бомж Франсуа Вийон; Сирано — именно не Ростан, а его поэтический образ; ну, ясно, Пушкин — этот ни одну собачью свадьбу не минует; безусловно, гениальный К. Прутков и отдельно — остроумнейший из русских А. К. Толстой. Никакой, между прочим, не Саша Черный; обэриуты в меньшей (формальной) степени, чем мне казалось при первоначальном знакомстве со стихами И. М.

Еще, должно быть, поэтическая группа, к которой Иртеньев принадлежал. Обожаемая им и в самом деле космическая Нина Искренко…

Но не все так, все не по-людски было у И. Иртеньева; не так, как у „настоящего поэта“, о котором писал Пастернак (и настоящий, и один из любимых):

Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так начинают жить стихом.

Наш присел на своего кривого Пегаса чуть ли не в тридцать лет! (Как-то даже перед Лермонтовым неловко.) До этого вроде писал какие-то юмористические вещицы. Меня тошнит от обоих последних слов. Мне очень жаль, что аудитория знает Игоря в основном, как Правдоруба. В этой каторжной и требующей дисциплины работе Иртеньев безусловно „профи“. Среди правдорубских вещей получаются настоящие. Можно посмотреть, послушать, подсчитать. Но прежде — его надо читать. Читать, чтобы лишний раз не понять: откуда что берется? Алексей Герман, высоко ставя первый фильм Сокурова „Одинокий голос человека“, сказал: „Я не понимаю, как это сделано!“ Я, сожравший не одну свору, и дворняг в том числе, повторяю: я не понимаю, как это сделано.

Впрочем, стихи не делаются. Это Маяковский с понтом под „левым фронтом“ сморозил.

Стихи… Вот объяснение. Божье дело.

Трудно писать о хорошо знакомом человеке. О дружке. О верном и ласковом друге. Мы живем в разных городах. Мы очень часто видимся. Москва для меня стала невозможной без Иртеньева.

Кажется, я ни одной крупной пошлости не сказал? А то ведь на пошлость у него тончайшее чутье. Собачье, дворняжье.

Да! Чуть не забыл. Он очень остроумный. Как, впрочем, любая чистокровная дворняга.

Вадим Жук
Антология Сатиры и Юмора России XX века